если отец утвердится в своей мысли, что мое здоровье ухудшается вследствие этих отлучек, он вовсе перестанет снабжать меня деньгами.

— Могу я узнать, где вы проводите время, когда вас нет в Хэмли-Холле? — не без некоторого колебания спросил мистер Гибсон.

— Нет, — неохотно ответил Осборн. — Я скажу вам так: я живу у друзей в деревне. Я веду самый здоровый образ жизни: простой, разумный и счастливый. И я сейчас сказал вам больше, чем известно даже моему отцу. Он никогда не спрашивает меня, где я был, и если бы спросил, я бы ему не ответил, — по крайней мере, я так думаю.

Минуту-другую мистер Гибсон молча ехал шагом рядом с Осборном.

— Осборн, в какую бы историю вы ни попали, мой совет — прямо скажите об этом отцу. Я его знаю и знаю, что поначалу он очень рассердится, но потом все образуется, поверьте мне, и так или иначе он найдет деньги, чтобы заплатить ваши долги и освободить вас, если ваше затруднение в этом. Если это какая-то иная неприятность, все равно он вам лучший друг. Именно отчуждение между вами и отцом — причина вашего нездоровья, поверьте мне.

— Нет, — сказал Осборн, — прошу меня простить, но это не так. Я действительно болен. Возможно, мое нежелание встретить недовольство со стороны отца — следствие моего нездоровья, но я уверен в том, что это не причина его. Мой инстинкт говорит мне — со мной и правда что-то неладно.

— Полно, не утверждайте, что ваше чутье мудрее медицинской науки, — бодро сказал мистер Гибсон.

Он спешился и, перекинув поводья через руку, осмотрел язык Осборна, пощупал пульс, задал несколько вопросов, после чего сказал:

— Мы скоро приведем вас в порядок, хотя я предпочел бы еще немного спокойно побеседовать с вами без этого третьего участника, который все время дергает поводья. Если вы сможете приехать к нам завтра к позднему завтраку, у нас будет доктор Николс — он собирается взглянуть на старого Роу, — и у вас будет возможность получить советы от двух докторов вместо одного. А сейчас возвращайтесь домой. Вы получили уже достаточную нагрузку для середины такого жаркого дня. И не хандрите дома, прислушиваясь к бормотанию тупого инстинкта.

— Что еще мне делать? — сказал Осборн. — Мы с отцом друг другу в собеседники не годимся. Все время читать и писать невозможно, особенно если этим ничего не выиграешь. Могу вам сказать, но помните, это строго между нами: я пытался опубликовать некоторые из своих стихов. Никто не умеет так вытряхнуть из вас самомнение, как издатель. Ни один не принял бы их от меня и в подарок.

— Ага! Так вот в чем дело, мастер Осборн! Я так и думал, что у этой физической подавленности — умственная причина. Я бы на вашем месте выбросил это из головы, хотя, я понимаю, мне легко говорить. Попытайте себя в прозе, если не удалось угодить издателям поэзией, но в любом случае не плачьте над пролитым молоком. Но я не могу больше задерживаться. Приезжайте к нам завтра, как я сказал, и глядишь — с помощью мудрости двух врачей и остроумия и безрассудства трех женщин мы, я думаю, немного вас приободрим.

Сказав это, мистер Гибсон сел в седло и ускакал размашистой плавной рысью, хорошо известной деревенским жителям как докторская езда.

«Не нравится мне его вид, — думал мистер Гибсон ночью, сидя над своими записями и мысленно перебирая события дня. — Да к тому же еще и пульс. Но как часто мы все ошибаемся; и десять против одного, что мой тайный враг лежит ближе ко мне, чем его враг — к нему, даже если принять наихудшую точку зрения на его случай».

На следующее утро Осборн появился много раньше второго завтрака, но никто не был против столь раннего его визита. В молодом человеке было заметно мало признаков нездоровья, и те, что были, исчезли под приятным влиянием радушного приема, оказанного ему всеми. Молли и Синтия спешили сообщить ему о разных небольших событиях, случившихся со времени его отъезда, и рассказать о завершении прежде начатых дел. Синтия несколько раз собиралась приступить к веселым и беззаботным расспросам о том, где он был и чем занимался, но Молли, догадываясь об истинных обстоятельствах, всякий раз меняла направление разговора, оберегая Осборна от постылой уклончивости, которую ей, с ее чуткой совестью, было бы тягостнее ощущать за него, чем ему самому. Миссис Гибсон была, по своему обыкновению, в разговоре непоследовательна, любезна и сентиментальна, однако в целом, хотя Осборн и улыбался про себя по поводу многого ею сказанного, все это было успокоительно и приятно. Вскоре к ним присоединились доктор Николс и мистер Гибсон. Они уже успели отчасти обсудить между собой здоровье Осборна, и время от времени острый и внимательный взгляд старого опытного врача с глубоким пониманием обращался на молодого человека.

Потом сели завтракать, и все были веселы и голодны, за исключением хозяйки дома, которая пыталась усмирить свой полуденный аппетит до жантильнейшей из манер и сочла (совершенно ошибочно), что доктор Николс — самый подходящий человек, чтобы на нем испробовать видимость слабого здоровья и получить от него в должном объеме то сочувствие к ее страданиям, которое всякому гостю подобает выказать хозяйке, сетующей на свое хрупкое здоровье. Старый доктор был слишком хитер, чтобы попасть в такую ловушку. Он раз за разом предлагал ей самые грубые из кушаний, стоящих на столе, и под конец посоветовал, если ей не нравится холодная баранина, попробовать ее с маринованным луком. Глаза его при этом лукаво поблескивали, и юмор был вроде бы очевиден для всякого наблюдателя, но мистер Гибсон, Синтия и Молли в этот момент дружно нападали на Осборна по поводу некоего высказанного им литературного пристрастия, и миссис Гибсон оказалась целиком во власти доктора Николса. Она без сожаления оставила общество джентльменов, когда завтрак окончился, и в дальнейшем, говоря о докторе Николсе, называла его не иначе как «этот медведь».

Осборн через некоторое время поднялся наверх и, по своему давнему обыкновению, принялся перебирать новые книги и расспрашивать девушек об их занятиях музыкой. Мистер Гибсон должен был отправиться по нескольким вызовам и оставил их втроем, и через некоторое время они перебрались в сад. Осборн расположился на стуле, Молли занялась подвязыванием гвоздик, Синтия с беззаботной грацией собирала цветы.

— Надеюсь, вы заметили разницу в наших занятиях, мистер Хэмли. Молли, как видите, посвящает себя пользе, я — украшению. А скажите, пожалуйста, к какому роду занятий вы отнесете то, что делаете сами?